Июль 41 года. Романы, повести, рассказы [сборник Литрес] - Григорий Яковлевич Бакланов

То и дело звонил телефон, трубку хватала Юлька, но в этот раз она несла блюдо с закусками и крикнула: «Ма, возьми!» Таня сняла трубку на кухне и сразу же положила ее рядом с телефоном. Сказала громко:

– Это когда-нибудь кончится?

Я понял, кто звонит. В конце концов, могла бы сказать: его нет, такой день все-таки. Но до этого она не опустится. Я пошел в кабинет:

– Положи трубку.

– Это – меня? – кричала Юлька.

– Это – отцу звонят.

– Слушаю, – сказал я.

В трубке рыдали. На столе у меня – маленькая чугунная копия памятника Пушкину работы Аникушина, он стоит перед Русским музеем. Я могу смотреть на него бесконечно. Я смотрел и ждал.

– Что случилось, Надя?

– Ви-итя разби-и-ился!

– Он жив?

– Я не знаю. Я ничего не знаю. Пойми, я – одна!

– Я сейчас еду.

Я записал ее адрес, проверил по карманам: ключи от машины, ключи от дома, документы, деньги. Тане сказал, в чем дело.

– И ты в это веришь?

Она так ненавидела эту женщину – за меня, за Витьку, – что на миг ей затмило разум.

– Юльке, пожалуйста, не говори. Придумай что-нибудь.

– Не мчись! – Но это уже вслед мне, на лестнице.

Я долго стоял в пробке на набережной у Кремля. Если был бы мобильный телефон, я бы сказал Наде: обзвони пока что больницы, милицию – о несчастных случаях… Конечно, был выпивши, с девками… Я даже не спросил, где это случилось: в городе, за городом?

Кто-то въезжал в их подъезд, все было загромождено вещами, в лифт устанавливали мягкие кресла. В нашем доме тоже одну за другой скупают квартиры, въезжают – и сейчас же евроремонт, весь дом грохочет и сотрясается. Я взбежал на шестой этаж, позвонил, Надя открыла мгновенно. Узнать ее было невозможно. Я никогда не видел, чтобы человека так била дрожь.

– Он – в Склифосовского, – выговорила она, стуча зубами, придерживая подбородок рукой.

– Выпей что-нибудь. Валерьянка есть? Валокордин?

Я не знал, где у них что. Аптечка оказалась за дверью, в коридоре, на стене. Я плеснул в рюмку на глаз валокордина. Нашлась пачка седуксена:

– Тоже прими!

– Митя запретил давать ему ключи от машины. Как я могла не дать? Я отняла у него детство.

Мы уже ползли по набережной: проедем – станем, проедем – станем. Ездить по Москве стало невозможно, и все прибывают, прибывают иномарки. Как назло, еще и сцепление плохо выжималось. Вода в Москве-реке слепила на солнце. Встречно наплывал белый пароход, палубы полны народа, гремела музыка. Это уже замечено: когда у тебя несчастье, мир веселится. Я соображал, как нам лучше выскочить на Садовое кольцо.

– На какой машине он был? – спросил я.

– Японская.

Скоростная машина. Хорошо, что остался жив. Хорошо, если не останется калекой.

– Он был один?

– Ах, я не знаю. Я ничего не знаю.

Потом выяснится, с ним была женщина. Ее чуть поцарапало. Она плечом выбила дверцу, выскочила из машины и убежала. Чья-то верная жена.

В больнице Надю опять начала бить дрожь. И не она, врач, а я ходил узнавать, долго ждал хирурга. Он вышел в том, в чем делал операцию: в голубой полотняной рубашке с короткими рукавами и вырезом на шее, в таких же полотняных штанах, в шапочке на голове.

– Вы – отец?

– Отчим…

– Радовать нечем. Тяжелое сотрясение мозга, сломана ключица, два ребра, сложный перелом голени. Сейчас он в реанимации.

– Можно матери хоть краем глаза?..

– Нельзя и незачем. Слушайте, все относительно. Сейчас оперировал мальчика… Запишите телефон, звоните.

Надя сказала, что она отсюда никуда не уйдет, не оставит его, она будет здесь всю ночь. Она вскакивала к каждой пробегавшей медсестре, пыталась что-то узнавать, совала деньги. Потом она ходила к хирургу, который уже уехал домой, к заведующей отделением, куда-то и я ходил по ее просьбе, что-то врал ей, в конце концов мне удалось ее увезти. Был уже поздний вечер.

– Ты не оставишь меня? – сказала она, когда мы были у ее подъезда. – Впереди – целая ночь. Одна я сойду с ума.

Я не стал спрашивать, где этот, как называл его Витя, я покорился.

– Прости меня…

Я ставил машину, издали увидел Надю под козырьком подъезда, такую несчастную, такую одинокую в свете фонаря.

Новые жильцы уже въехали, подъезд был свободен, мы поднялись лифтом. Надя никак не могла попасть ключом в замок, в конце концов дверь открыл я. Руки у Нади были ледяные.

Я сразу же позвонил Тане, сказал, что Виктор жив, в реанимации.

– Но ты наконец едешь домой?

– Я звоню из ординаторской, – соврал я. – Мне разрешили… Пока мы будем здесь.

Таня положила трубку.

Ужасно хотелось пить, все пересохло. Я выпил две кружки воды из-под крана.

– Я сейчас поставлю чай, – сказала Надя. И забыла. Она ходила, запустив пальцы в виски:

– Боже мой, боже мой, за что? Почему это должно было именно с ним случиться? Со мной? Я вырвала его оттуда, он чуть было там не пристрастился к наркотикам. У него так хорошо все здесь шло. Они делали эту работу… я тебе говорила… Профессор так хвалил его… Сотрясение мозга! Скажи, ты мне всю правду сказал?

– Даю тебе слово.

Конечно, я не сказал ей всего.

– Поклянись дочерью!

– Надя, что ты говоришь? Подумай все-таки…

– Прости. Я плохо соображаю. Я ничего не соображаю сейчас!

– Он здесь один жил?

– Но у него в Москве отец есть, в конце-то концов. Я высылала ему на жизнь.

Молодой парень, один, в этой огромной квартире…

Надя достала коньяк, стопки. Мельком увидела себя в зеркале бара и, потушив верхний яркий свет – глаза режет! – включила торшер в углу.

– Выпей. Я замучила тебя.

Она попробовала налить, стекло звякало о стекло. Налил я. Мы выпили.

– Возьми в холодильнике что-нибудь, там все есть. Закуси. Я ничего есть не могу.

Мы выпили еще. Доставая из бара коробку шоколадных конфет, Надя уже пристально глянула на себя в зеркало.

– Ты смотришь вот это? – Она провела рукой от щек к шее. – Это я подтяну. Там прекрасно это делают. Впрочем, здесь тоже научились. А ты невнимателен. – Она пальцем тронула горбинку у себя на носу.

– Я хотел еще в тот раз спросить.

– Это мой идиот решил показать мне Италию и сам сел за руль. Вот – результат. Но там способны делать чудеса. Только еще шрамчик остался. Под прической. Его не видно. И тоже было сотрясение мозга. Это меня сейчас немного обнадеживает.

Во дворе завыла машина.

– Не твоя?